Боль с тенью

Чернобыльская зона обычно ассоциируется у нас с 30-километровой отчужденной территорией вокруг реактора и пострадавшими районами Гомельской области. Именно этому...

Чернобыльская зона обычно ассоциируется у нас с 30-километровой отчужденной территорией вокруг реактора и пострадавшими районами Гомельской области. Именно этому региону уделяют СМИ основное внимание. Могилевская область пострадала не намного меньше своей южной соседки, но по большей части находится в "информационной тени". Начав делиться впечатлениями с коллегой о поездке в Быховский и Славгородский районы за день до православной Пасхи, услышал в ответ: "А разве там тоже сильная радиация?" Да уж, не слабая…

Деревня Липовица расположена на границе двух районов и двух зон радиоактивного загрязнения. Официально здесь зона с периодическим радиационным контролем, а через пару километров начинается зона с правом на отселение. До декабря 2004 года она охватывала и Липовицу, но постановлением Совмина отступила на восток.

От дорожного указателя деревни остались лишь две металлические палки. Жизнь теплится только в двух дворах. Остальные разрушены почти до основания. В соседях у Марии и Петра — чета аистов в гнезде на высоком дереве. С братьями по разуму, судя по всему, пенсионеры не общаются. "Они богатые..." — говорит Мария.

Когда-то она была первой женой Петра, а потом их дороги разошлись. Сейчас они снова вместе и ухаживают за 90-летней слепой матерью Петра. "Что если, не дай бог, умрет?" — "Уедем. Что здесь делать?" Развлечений немного. Телевизор, автолавка по средам и субботам. Автобус не ходит, телефона нет. До "большой земли" — деревни Палки, которая и ранее находилась в зоне с периодическим радиационным контролем, — три километра.

"Чувствуется ли радиация? Кости болят", — жалуется Мария, еще не старая женщина. Она загоняет кур во двор. "Письмо получили, что от птичьего гриппа беречься нужно", — поясняет Петр.

На другой стороне улицы, где стоят почти разрушенные дома, — дорога, ведущая в поле. "Там бабка совсем одна живет", — говорят наши собеседники.

Едем в Забродье. В чистом поле стоит водокачка и остатки чего-то грандиозного. "Была ферма на 500 коров", — говорит единственная жительница деревни, еще одна Мария. Двух совершенно незнакомых людей она встретила как самых дорогих гостей, но почти сразу начинает плакать. В августе она похоронила мужа, который за многие десятилетия построил внушительное хозяйство. "Инфаркт. Двадцать минут — и все. Везли в больницу, оглянулась назад, а он уже весь синий", — сквозь слезы говорит Мария.

Прямо на дороге справляют свадьбу индюки. Лает собака, но после замечания хозяйки замолкает. Заходим в дом. На веранде — огромная русская печь и необъятных размеров кофр, куда пожилая женщина когда-то собирала приданое. В комнатах идеальная чистота. На кровати заряжается мобильный телефон. "Дети купили, а я деньги отдала. Когда приезжают, даю десять тысяч, чтобы заплатили. Пенсия у меня 265 тысяч. Я не хочу быть обузой. У них и так много проблем". Детей у хозяйки шестеро. Седьмой утонул в десять месяцев: не доглядели родственники. Автолавку Мария просит приезжать раз в неделю: "Зачем впустую гонять? Когда мне надо, тогда и приезжает. Обычно раз в неделю".

Здоровье у Марии плохое. Показывает целый пакет сердечных препаратов. Но в город она пока не хочет, хотя дети зовут. Работы полно: хозяйство муж оставил основательное. Есть даже девять ульев. Раньше вообще было тридцать четыре, но после смерти супруга погибли и пчелы. "Когда его хоронили, они покусали многих людей. Как будто что-то чувствовали", — говорит Мария.

На прощанье берем номер телефона, получаем в подарок четыре крашеных яйца и кусок свиного рулета. Сколько ни уговаривали, хозяйка категорически отказалась фотографироваться: "Я помылась, волосы еще не высохли, никакой прически". Услышать такое в таком месте было удивительно. Хотя это мог быть и предлог. Местные охотно идут на контакт, говорят о проблемах, но не хотят публичности, чтобы не связываться с местным начальством.

Едем в Бахань. На картах она обозначена как нежилая. Ухабистая дорога едва успела просохнуть после зимы. Все же лучше, чем радиоактивная пыль. Хотя милость природы ценят не все. Над полями стелется дым: жгут прошлогоднюю траву.

Справа — сельское кладбище. Умопомрачительной, как это кощунственно ни звучит, красоты: все в стройных, как на подбор, березах. Основной "массив" захоронений заканчивается первой половиной 80-х. Но есть и 1991-й, и даже 2003-й годы. На одной из оград стоит пластиковая бутыль с водой. Люди приезжают. Но не сегодня. В течение ближайших двух часов мы их не увидим вообще. Ни в деревнях, ни на шоссе.

О Бахани напоминают только фонарные столбы без проводов, одичавшие яблони, полуразрушенная, без парадного входа, школа, пару двухэтажных домов и памятник солдатам ВОВ. Звенящая тишина...

В школе обвалилось перекрытие. В классах — битый кирпич, пыль, возле спортзала детские тапочки. В одном из кабинетов, явно для первоклашек, живописная стена: солнышко, тучка, мышка, медведь. И сверху свисают грязные коробки люминисцентных ламп. К горлу подкатываем ком. На лестнице валяется пособие по математике. Школа была белорусскоязычная.

Уезжаем. Начинается зона с плотностью загрязнения от 15 до 40 кюри. Стоят знаки, предупреждающие о радиационной опасности. Но, кажется, желающие могут без помех рискнуть здоровьем и осмотреть зараженные достопримечательности.

Слева виднеются дома — Куликовка 1-я. Этой деревни нет в современном атласе автодорог Могилевской области. Несколько кирпичных строений. В одном угадывается детский сад. Напротив — почта. Здесь уже без ошибок: на здании с выбитыми окнами как новенькая красуется двуязычная табличка "Министерство связи БССР. Отделение связи". Возле дороги лежит противогаз. Символично. Позже в интернете вычитал, что деревня была отселена только через год после аварии. Одна семья переехала в Казахстан. Дети из нее, пережившие аварию, сегодня инвалиды.

Чуть дальше плотность радионуклидов уже больше 40 кюри на квадратный километр. Как объяснят потом в другой умирающей деревне, в 1986-м здесь осаждали тучу, и фонило до 280 кюри.

Возвращаемся на большую дорогу. Проезжаем еще одну захороненную деревню, и через шесть километров начинается другая жизнь. Из Ржавки, жители которых тоже имеют право на отселение, сегодня делают агрогородок. Новые дома, ровный асфальт, на земле лежит будущая вышка мобильной связи. В магазине — очередь. Ассортимент среднего минского универсама. У входа — три видавших виды местных жителя. "Как работается?" — "Двести тысяч получаем. Если на тракторе в посевную или уборочную, то и до семисот доходит". Впрочем, это не мешает одному из них стрельнуть у нас тысячу на бутылку. С радиацией у мужиков разговор короткий: "Залил и забыл".

Возле Славгорода делаем кольцо, и по другой, столь же безлюдной, дороге едем назад. Последний пункт — Кульшичи. Рельеф местности подсказывает, что 20 лет назад здесь были потрясающие виды. Из 400 дворов остался один, возле закрытого на замок милицейского КПП. Евгений Павлючков 22 года проработал лесником и об окрестной жизни осведомлен хорошо. Знает, и кто в Липовицах живет, и кто в Забродье, хотя до них немало километров. К радиации относится философски: "За 20 лет уже что-то забывается, привыкаешь. Здесь наш дом". Это он рассказал нам о самолетах, которые осаждали тучу, будто бы направлявшуюся к Москве.

Его супруга, третья Мария на нашем пути, с виду по-хозяйски, но на самом деле вынужденно опирается на нашу машину: радикулит. Ее интересует, откуда мы приехали, и приглашает на обед: "Тут сейчас чуть ли не каждые пять дней кто-то приезжает: то немцы, то бельгийцы. Фотографы просят взять в руки вилы и позировать".

Последние из могикан тоже готовятся к Пасхе: "Вот завтра на машине поедем в церковь, освятим яйца, чтобы все у нас было хорошо".

ШУРСПроект "Чернобыль. 20 лет спустя" осуществляется при содействии
Швейцарского управления по развитию и сотрудничеству (ШУРС).