Василь Быков. Интервью после смерти

16.07.2003 / 13:04 / Культура

Просмотров: 1005 Комментариев: 0

A-
A+

Сергей ШАПРАН, "Белорусская деловая газета"

Василь Быков. Фото "БДГ"

В нашем архиве сохранилось много диктофонных записей разговоров с Василем Быковым и страниц интервью, присланных нам Василем Владимировичем из-за границы. По разным причинам в свое время опубликовано было далеко не все. И сегодня мы предлагаем вашему вниманию одно из таких интервью с писателем.

— Василь Владимирович, как писатель вы начинали с сатирических рассказов. Примерно в то же время вами была написана и первая военная повесть "Журавлиный крик". Как в то время уживались на вашем столе сатира и трагедия?

— Потребность в сатире была продиктована временем, совпавшим с так называемой "оттепелью", наступившей после известных партийных съездов. Но "оттепель" оказалась кратковременной, сатиру быстро "подморозили", и я вынужден был перейти к другим темам, среди которых оказалась и военная.

— В детстве вы думали стать художником и даже учились в Витебском художественном училище. Возвращались ли вы потом к занятиям живописью?

— Иногда, временами. Но навыки были потеряны, а вкус к реалистическому искусству остался на всю жизнь, что вошло в противоречие с возможностями, и живопись была оставлена.

— Расскажите, пожалуйста, о своих встречах с Александром Твардовским. Ощущал ли он себя фронтовиком? Различались ли ваши с ним представления о войне? Как вы относились к его "Теркину"? Ведь герои ваших повестей и Теркин были на одной и той же войне.

— Как и всякий фронтовик, Александр Твардовский многое вынес оттуда, с войны. Память у него была отменная. Но все-таки наши с ним военные статусы были различными — он всю войну служил при фронтовой (армейской) газете, я же — на передовой. Отсюда и разность военного опыта. Как-то еще в войну в одном из своих очерков Твардовский писал, что журналист на войне уподобляется человеку, который, присутствуя при колке дров, "хакает", полагая, что тем помогает дровоколам. Твардовский понимал это и к опыту фронтовиков-окопников, как и к их произведениям, относился с должным пониманием и поддержкой. "Василий Теркин" — хорошая вещь, хотя и поэтическая, то есть условная в большей степени, чем правдивая проза о войне.

— Наверное, есть книги, которые дороги вам и которые вы любите перечитывать? Какие авторы и произведения оказали самое значительное влияние на формирование вашего мировоззрения и вашего литературного стиля?

— Перечитывать не имеет смысла — недостает жизни, чтобы по первому разу прочитать достойное того. К тому же при перечитывании даже хороших книг впечатление от них, как правило, снижается. Я же стараюсь сохранить в памяти и чувствах первоначальное впечатление, по большей части самое сильное и верное. Книг, оказавших в разное время заметное влияние на меня, много. Назову лишь нескольких иностранных авторов: Ремарк, Хемингуэй, Камю, Сартр, Бёль...

— Со временем многое забывается, и сейчас, вероятно, сложно объяснить молодым поколениям, что когда-то единственным принципом, которым должны были руководствоваться советские писатели, был принцип социалистического реализма. Большая часть произведений написана вами как раз в то время. Какой отпечаток этот принцип наложил на ваше творчество?

— Практически принципы соцреализма выражались не в каких-либо постулатах (постулаты как раз были иногда вполне приемлемы, например, требование писать правду о жизни), но больше в той тирании, которая следовала на уровне публикации и после нее. Если мне удалось в то время кое-что напечатать, то лишь благодаря особой позиции в литературе журнала "Новый мир" и его главного редактора Александра Твардовского. В Беларуси меня постоянно поддерживал главный редактор молодежного журнала "Маладосць" Пимен Панченко. Но всякий раз после очередной публикации ("Мертвым не больно", "Атака с ходу", "Круглянский мост" и др.) следовала многолетняя кампания проработок на всех уровнях.

— Пыталась ли власть купить вас? Поступали ли конкретные предложения о сотрудничестве со спецслужбами? Или, скажем, о написании повестей на "заданную тему"?

— В конце 60-х годов при очередной проработке я был вызван "на профилактику" к зампредседателя белорусского КГБ, и тот после длительного разговора предложил мне исправиться: написать апологетическую повесть о чекистах. Я обещал подумать и стал тянуть время. Конечно, повести я не написал, что не помешало, однако, московскому журналу "Знамя" поместить анонс с объявлением "о скорой публикации новой повести о чекистах. Автор — В.Быков".

— Существует ли какой-то план написания вами больших литературных форм? Как долго вы вынашиваете замысел будущего произведения? Понятно, что приводить писательскую работу к какому-то общему знаменателю сложно, но, вероятно, какие-то отработанные и устоявшиеся приемы все же есть?

— Никаких отработанных приемов у меня нет. Некоторые попытки какой-либо стандартизации литературного сочинительства закончились ничем. По-видимому, все происходит спонтанно. Опыт, если он и накапливается, откладывается в подсознании, откуда и возникает при реализации очередного замысла. Обычно он мало помогает, так как каждая новая вещь требует всего нового: композиции, фактуры, образной структуры. Повторы же, в чем бы они ни проявлялись, очень нежелательны, а в иных случаях недопустимы.

— Ранее вы признались, что военная тема уже неактуальна, поэтому практически не пишете о войне, хотя не сказали и половины того, что следовало бы сказать. В связи с этим не могли бы вы рассказать о тех темах, которые, может быть, были задуманы и разработаны вами, однако так и не реализованы?

— Дело не в темах, а скорее в концепциях. Боюсь, что все военные концепции уже отработаны литературой ХХ столетия. Война — прошлая большая война — ушла в историю, а новые войны, которые есть и будут, требуют уже иных концепций, самая верная из которых — антивоенная. Именно данная концепция и способна закрыть эту проклятую тему.

— Когда-то вы говорили, что ваш читатель является вашим сверстником и единомышленником. Сейчас вы иного мнения о своих читателях?

— Похоже на то, что моих читателей-сверстников и единомышленников осталось совсем немного. Большинство ушли, а оставшиеся живут иными заботами. Поэтому на их заботы естественно переключиться и авторам некогда военной тематики, которых также осталась горстка.

— Почему вы так остро, даже болезненно переживаете те абсурдные обвинения, которые белорусские власти выдвигают в ваш адрес? В чем причина этой обструкции?

— Все очень понятно и естественно. Я не сторонник авторитарного режима и по этой причине его противник, чего никогда не скрывал. Другой режим, будь он сколько-нибудь демократическим, отнесся бы к данному факту вполне терпимо. Наш же не может себе этого позволить. Усвоив от прежнего режима опыт давления, он не может остановиться и ныне. Своих оппонентов он сажает в тюрьмы, преследует чисто полицейскими методами, похищает, вынуждает к эмиграции. Но я не хочу эмигрировать и не могу жить в тоталитарной стране. В этом моя проблема.

— Вячка Телеш, белорусский художник, живущий в Риге, считает, что лучше быть чужим в чужой стране, нежели чужим в своей. Вы придерживаетесь иного мнения?

— Я думаю, что Вячка Телеш совершенно прав.

— Какие проблемы занимают вас в настоящее время как писателя? Не думаете ли вы, что событиям надо дать "отстояться", чтобы затем художественно осмыслить их, а на сиюминутные настроения в обществе достаточно и публицистики? И, кроме того, не являются ли ваши публицистические произведения передышкой в работе над художественными формами?

— В наше время трудно разделить публицистику и художественную литературу. Да и нужно ли это делать? Проблемы жизни так или иначе вторгаются во все литературные жанры, даже если не писать о современности. Владимир Короткевич, как известно, писал исторические романы, которые нынче читаются как самые злободневные.

— Не пробовали ли вы уйти во "внутреннюю эмиграцию" в надежде спасти свой внутренний мир?

— Этот "уход" происходит непроизвольно в условиях несовместимости жизни и внутренних, этических установок личности. Впрочем, в этом, может быть, единственное спасение для художника.

— Очевидно, что художественная литература не играет теперь той роли, которая была свойственна ей на протяжении последних двух веков, и уж, конечно, не играет той роли, что выпала на ее долю во время перестройки, когда вся страна (тогда еще СССР) действительно читала и обсуждала Солженицына, Бека, Гроссмана, Дудинцева... В последнее время в современной литературе настало затишье, сменившееся волной детективной и эротической псевдолитературы, которая и сегодня занимает внимание массового читателя. Долго ли, по вашему мнению, будут происходить подобные метаморфозы? Появление новых имен (тот же Пелевин) не обещает ли возвращения читателя к настоящей литературе?

— Все верно. Но данные "метаморфозы" коснулись не только литературы. Сменилась вся культурная парадигма, культура обрела новое лицо и новое содержание. Распространение "коллективного бессознательного" охватило все страны и континенты. И, по-видимому, надолго, если не навсегда. Ожидать в этих условиях возрождения литературы в ее прежнем классическом виде, по-моему, зряшное дело.

— На ваш век пришлись многие лишения и тяготы. Тем не менее благодарны ли вы судьбе за свой долгий век, принесший столь мало радости?

— Все-таки случались и светлые, радостные моменты, за которые надо быть благодарным судьбе. Особенно, если осознаешь, что большего не заслуживаешь...

Оценка: