Культура

Владимир Зинкевич. Конвертация «сумеречной зоны»

В Национальном художественном музее на днях открылась персональная выставка заслуженного художника Беларуси, профессора Белорусской государственной академии искусств Владимира Зинкевича «Мир вещей и чувств». Это своего рода обзор того, к чему пришел художник, которому недавно исполнилось 60 лет.



Есть писатели, которые всю свою жизнь пишут одну большую книгу, и режиссеры, снимающие один бесконечный фильм. Художники очень часто пишут одно большое полотно. И если многие полотна читаются сразу, потому что на них конкретные люди и сюжеты, то другие — это некие маски, за которыми очень трудно разглядеть самого художника.

Между зрителем работ Владимира Зинкевича и им самим всегда есть некий занавес, который предполагает тайну, хотя, быть может, никакой тайны и нет. Принцип: лучше недосказать, чем сказать много — работает. И потому художник Владимир Зинкевич, родившийся в деревне Стреличево Гомельской области — сегодня этой деревни нет, она попала в зону постчернобыльского отселения — и годами возглавляющий одну из ведущих кафедр Академии искусств — монументально-декоративного искусства, это успешный художник. Надо заметить, редкая особь в угодьях современного белорусского изобразительного искусства.

Он не вызывает ненависти у своих коллег по цеху.

К нему благосклонен потребитель искусства, потому что художнику удается конвертировать свои произведения в рыночный товар.

К нему благосклонна власть. Издан внушительный альбом, предисловие к которому написал собственноручно бизнесмен Владимир Пефтиев. Это круто. Ни один западный художник в самом сладком сне не мог бы себе представить, что о его творчестве будет писать, к примеру, Ротшильд или Морган.

В альбоме есть две знаковые фотографии. На одной из них в прекрасном настроении запечатлены два интересных молодых человека, косящих под битлов, в полосатых брюках, с длинными волосами. Один из них — Николай Селещук, другой — Владимир Зинкевич. И кто-то третий сбоку в черном пиджаке...



— О, это интересная история. Этот дядька, наблюдатель, руководитель молодежной делегации, был приставлен к нам, ходил и подслушивал, о чем мы говорим. А в делегации были победители конкурса «Пятилетку за четыре года!» Каким образом мы — художники — могли выполнить свою пятилетку, то есть окончить вуз за четыре года? Но кто тогда вдумывался в абсурдный смысл многих лозунгов? Мы попали в этот список, и нам дали право выбрать три страны — Коля Селещук выбрал Болгарию. В делегации были, в основном, рабочие, помню, была девушка, которая получила золотую медаль во Франции за шоколадный торт, который изображал мишек, пилящих березу, — наив потрясающий! Она везла его в подарок первому секретарю комсомола Болгарии, жара стояла под сорок, и по дороге торт растаял...

— Прошло время и вот теперь есть другая фотография, на ней Владимир Зинкевич и Зураб Церетели, который в культурной среде, мягко говоря, фигура одиозная…

— Ну, а что делать, он же — президент Российской академии художеств…

— Бывает… И я хочу спросить, тот Зинкевич и этот Зинкевич — это один и тот же человек?

— Я думаю, тот же. Присутствие авантюрной смелости — это так и осталось, потому что, я думаю, в искусстве это важный момент в характеристике человека. И спасибо родителям, что от них мне достался характер — никого не расталкиваю, иду своей дорогой. И проявляю дерзость только в творчестве, нет бытовой агрессивности — мол, дайте мне, и все тут…



— Поговорим о художественной манере, том способе, которым вы видите мир. Это не-сюжетная, не-фигуративная, не-событийная живопись. Это некая живописная ткань. Материя, которая еще не проявлена. Это состояние… Промежуточное состояние между сном и явью. То, что называют экзистенция. Как вы нащупали эту свою манеру?

— Это синтез эмоциональных составляющих, потому что без этого ничего не получается… Если попытаться расставить рационально — движения, пластики, краски, всю сумму приемов, все равно не все сходится. Вспоминаю слова великого немецкого экспрессиониста Рихтера, который говорит: я что-то сделал эмоционально и не знаю, что будет, но чувствую, что будет хорошо. Я тоже доверяю своему внутреннему состоянию, и это работает. Другое дело — что получается? Это из 10 — один, из 20 — один. Очень много выстрелов в пустоту. Хотя они-то и настраивают меня на точность.

— Говорят, что художник думает кистью. С ним тяжело об этом говорить, все равно, как выяснять с сороконожкой, что и какой ногой она делает. Но был ведь момент, когда вы решили, что не будете работать в реалистической манере. И тогда это было, наверное, сложно сделать? Устоявшиеся авторитеты считали, что все это от лукавого. Конечно, помогало то, что была среда, которая подталкивала сделать выбор, но требовалась и собственная достаточная твердость…

— Просто не принимали работы на выставки, и все. Но нам тогда было проще. Потому что уже были такие художники, например, как Кищенко, Ващенко, ряд других, кто уже был авторитетом в искусстве и серьезно отстаивал свои принципы. Помню, был съезд Союза художников, когда Савицкий начал обвинять Колю Селещука в том, что он «неправильный» художник. Меня поразило, что люди стали топать ногам, реагируя на эти слова. В подсознании каждого эта свобода жила. Просто не каждый мог выразить это…

— Мы опять говорим о подсознательном. Это состояние полусна, что бывает в детстве, когда ты ни за что не отвечаешь. Это существование, которое ни к чему не обязывает. Не надо надевать пиджак или мундир, не надо что-то из себя изображать. Это состояние некоей свободы. И именно это — оно ведь подспудно живет в каждом человеке — и является объединяющим самых разных людей. Потому что всем хочется погрузиться в это состояние хоть ненадолго. Но… трудно держаться некоей золотой середины. И в «сумеречной зоне» по Стивену Кингу можно уйти в такие вещи, откуда возврата нет... Вы видите границы этого? Или вы свободно перемещаетесь в этом пространстве?

— Я не знаю, что может меня остановить. Это, скорее, вопрос воспитания. Потому что в ярость я редко впадаю. Хамить приходится редко, только когда уж очень сильно достают. Это такой регулятор. Так же и крайность в живописи и во всех своих делах. Я даже ее боюсь. И иногда себя останавливаю. Я вот делаю что-то, чувствую, что захожу в беспредел, лучше выйти из мастерской. Доходит до того, что все становится очень неинтересным, совершенное безразличие. Это меня пугает. Несколько было моментов, переписывал два холста до тех пор, что просто уничтожил их профессионально. А некоторые мне говорили: так было же красиво… Но что делать? Лучше оставлять.



— Поговорим о творческом эго. Часто это почти все, что есть у художника. Очень часто творческий человек начинает преподавать. И начинает подминать под себя учеников. Это естественно, такова натура художника. У вас в Академии был предшественник — выдающийся белорусский художник Гавриил Ващенко, он заложил принципы, методы обучения. И если посмотреть трезво, то самые яркие художники среднего поколения закончили именно это отделение.

— Да-да, вот Вашкевич — мой ученик, не говоря о последних…

— Это были простые принципы?

— Это были принципы доверия. Ващенко очень выгодно выглядел относительно тех руководителей, которые были на живописи, графике. Не хочу сказать, что графика плохо развивалась, это было очень качественно, но все равно там присутствовало достаточно сильное влияние преподавателей. Мы, молодые преподаватели, долго обсуждали эту тему. Май Данциг, например, помогал писать дипломы. Потом появлялись такие маленькие «данциги». И мы сразу определились — так нельзя. Для меня лично стоит задача — воспитать личность. Чтобы она была самобытная, яркая. Непохожая на нас. Совокупная задача — обучить тому-то и тому-то, но самое важное — привить характер. Вот у нас, например, Некрашевич и Вашкевич — это мощный характер. Они настолько в работе, как шахтеры добывают руду, и это — серьезные ребята. Сегодня меня сильно настораживает… безволие. Все ждут, чтобы как-то чего-то… по-простому, свалилась тебе какая-то галерея, не ты сам, а кто-то решил за тебя задачи, поставил на ноги. Я понимаю, они растеряны, потому что жизнь сегодняшняя такая. Хотя, честно говоря, она такая была всегда.

— Конкуренция большая?

— Большая. И в этой конкуренции очень важно найти поддержку. Вот когда я познакомился с таким талантливым человеком, как Владимир Пефтиев… Он проводил здесь концерты с Юрием Башметом, очень много участвует в формировании художественной среды, помогает художникам. Безусловно, без таких меценатов любое искусство — европейское, наше, мировое — не развивается. Сейчас галерейщики — это такие пираты в основном, пытаются выхватить у тебя за меньшее. А сейчас я понял, что то же самое творится повсюду, галерейный бизнес очень агрессивный. Всегда хочется, чтобы кто-то тебя подстраховал. Позаботился. И забота должна быть… финансовой.

Это сегодня самая большая проблема сообществ художников, в том числе и украинского, и белорусского союзов. Почему приходят к власти такие монстры, как Церетели? Это не простой вопрос, и на него нет простых ответов. Я могу только высказать свое ощущение. Мне по работе в составе разных комиссий и комитетов, в том числе и Союзного государства, приходится просматривать досье разных художников. И вот я вижу, что в «старой гвардии» высятся редкие, уникальные личности, такие, например, как большой русский художник Дмитрий Жилинский. А кто за ними? Из года в год происходит снижение уровня, нивелировка. И на арену выходят какие-то бригады, по «полю» художественной жизни идут комбайны…



— Если бы вам пришлось выбирать из двух поэтических выражений, какое вам было бы ближе: «Времена не выбирают, в них живут и умирают…» или строчка «Каждый пишет, как он слышит»? Что бы выбрали?

— Думаю, последнее. Я совсем недавно понял, что очень важно сохранить в себе то, что тебе дали. К сожалению, лет двадцать назад мы все это очень распыляли, все было очень неконкретно. Вроде, энергетика еще осталась. Это надо использовать. Сколько будет дано, надо эти эмоции выражать. А профессионализм, который мы получили, — это серьезно. В последнее время много событий произошло, когда ты начал освобождаться от груза ненужных отношений. Может, это эгоистично и для кого-то это как предательство, но я почувствовал свободу, я освободился от определенного круга людей, которые мне просто не интересны. Хочется искать общения с людьми, которые как-то повлияют на тебя или хотя бы не разрушат мою микроструктуру…

Как-то был у меня в мастерской Михаил Шемякин, он говорил, что его мир выстраивался за счет вхождения в него очень интересных людей. Это такой был спектакль, где он — как бы зритель, и все присутствующие его учили.

Я встречался с такими именами, с такой литературой, люди просто шевелили пальцами, и возникали ассоциации, образы. В этом смысле встречи с интересными людьми невероятно важны.