Политика

Владимир Некляев: я у них оказался шпионом сразу четырех государств

Владимир Некляев, приговоренный 20 мая к двум годам лишения свободы с отсрочкой приговора на два года, будет обжаловать приговор. Об этом он заявил в интервью «Российской газете». 

— Что означает отсрочка исполнения на два года?

— Если в течение этих двух лет за мной не будет нарушений закона — причем непонятно, каких, то они будут засчитаны как отбывание наказания. Если же я что-нибудь нехорошее сотворю, тогда меня в любой день вызовут в суд, примут постановление привести исполнение приговора без отсрочки и увезут в тюрьму. Например, улицу я в неположенном месте перейду — это административное правонарушение, которое вроде бы позволяет им меня посадить. При этом я подписал подписку о невыезде и должен постоянно докладываться, что нахожусь в Минске.

— То есть вы не можете сейчас уехать за границу?

— Вы мне позвонили как раз в тот момент, когда я пытаюсь с этим разобраться. В общем положении написано, что я имею право куда-то выехать, но только по заявлению, в котором предъявлю объективные доказательства того, что мне нужно поехать, и пообещаю вернуться к определенному сроку, не превышающему месяц. Но у нас же любой закон по-разному трактуется. По отношению к Лукашенко — он один, по отношению к Некляеву — совершенно иной.

— Вы будете обжаловать приговор?

— Безусловно. Дело же не в том, сколько мне дали, а в том, что приговор вынесен ни за что. Им нечего было предъявить, кроме того, что люди шли по проезжей части. Поэтому они стали ковыряться в том, что вроде бы уже отложили в сторону — в документах, связанных не с моей президентской кампанией, а с кампанией «Говори правду». Они пытались отыскать мои связи с российскими и западными спецслужбами. В итоге я у них оказался шпионом сразу четырех государств: России, Германии, США и Польши.

Но потом замаячило предупреждение о новых санкциях со стороны ЕС, и они перестали туда лезть. Поэтому мне скинули год, а приговор Николаю Статкевичу отложили. Это все звенья одной цепи.

С другой стороны, понятно, что мое обжалование никакого результата не даст. Характерный пример: ни одна моя жалоба, начиная с самой мелкой просьбы получить какие-то лекарства, ни прокуратурой, ни следствием не была принята даже во внимание. А я их столько написал — всю жизнь так продуктивно в жанре жалоб не работал. Но это адвокаты настаивали.

Я прекрасно понимаю, что ничего не добьюсь. Но в нашем обществе нужно показывать, что кто-то борется за свои права. Тем более я заявил, что не виновен. Значит, если я соглашаюсь с приговором, то получится, что я в самом деле преступник, которому стоит два года в тюрьме посидеть. Этого просто нельзя допускать.

— Вы теперь можете рассказать, как там в тюрьме КГБ?

— По-разному было. Поначалу казалось, что нас просто расстреляют. Это я без преувеличений говорю. Просто был психоз какой-то у всех. Было видно, как КГБшников на самом верху накачивают. Паника была у всех. Нас чуть ли не за шиворот таскали на эти допросы. В устной форме нам инкриминировали 57-ю статью, за которую 25 лет в закрытом суде без адвокатов дают.

Изначально меня обвиняли в связях с Россией, с российскими спецслужбами и политическим руководством. А я просто сидел и смотрел на них, не понимая, нормальные это люди или нет. Мне предъявляли обвинения, суть которых состояла в том, что кампанией «Говори правду» руководило чуть ли не Главное разведывательное управление, а куратором был премьер-министр Путин. Я просто глаза таращил.

Но потом, когда Россия перекрыла нефтяной кран, когда возникла угроза остановки НПЗ, и Россия перестала быть вражеским государством, и я перестал быть российским шпионом. В конце концов нашли у меня какие-то корни в Польше и привязали к ней. У нас же со всех сторон враги.

— Что было самым сложным, когда вы находились под арестом?

— Мысли о семье. Это общий принцип — угрожать расправой над родными. Я ведь не предполагал, как активно меня из тюрьмы пытались вытащить моя жена Ольга и дочь Ева. А ведь они даже не знали, жив я или нет.

Меня же даже не арестовали, а за ноги взяли и поволокли. Кого волокут? У меня же даже документов при себе тогда не было. Может, это брат мой был.

Все произошло на глазах у Ольги. Потом обо мне ни слуху ни духу. Я понимал, в каком паническом состоянии она находится. Я-то знал, что живой, а она — нет. Сначала она билась за то, чтобы просто узнать о моей судьбе хоть что-нибудь. Ей рассказали, что, кстати, вызвало очень большое недовольство у Лукашенко и руководства КГБ.

А потом мне даже разрешили свидание с женой для того, чтобы, как мне сказали, «образумить эту телезвезду». Это я открываю вам секрет. Мне говорили: мы это делаем из лучших побуждений, вы же об этом никому не скажете? А то тогда всем надо будет разрешить свидание.

— Почувствовали облегчение после того, как в конце января 2011 года вам сменили меру пресечения на домашний арест?

— Сказать, что нет, будет неправда, но и сказать, что да, тоже не совсем правда. Потому что в тюрьме я сидел один, а теперь мы оба с Ольгой оказались под домашним арестом. Они ведь охраняли не только меня, но и жилище. Поэтому, если меня увозили на допросы, в квартире оставались КГБшники. Соответственно оставалась и Ольга, потому что она им не верила — и справедливо. Не потому что они могли что-то украсть. Наоборот: могли что-нибудь добавить к нашему имуществу. Поэтому этот срок, который мне дали, отсидела под арестом и моя жена. А это не доставляло мне большой радости.

К самим КГБшникам я претензий не имел. Я старался входить в их положение. Сначала это было трудно, потому что они были накачаны на то, чтобы меня охранять. Дверь в спальню нельзя было закрыть. Они должны были все время меня видеть. Но потом, когда стало спадать общее напряжение, смягчилась обстановка и в микроколлективе, образованном не по нашей воле. Они стали сквозь пальцы смотреть на некоторые вещи, прописанные в инструкции.

— Как вы приспособились к тому, что нельзя было выходить на улицу, подходить к окнам?

— Это тяжело, конечно. Ну ладно, когда ты в тюрьме — там решетка, замок. А тут дома. Вот она — дверь, вот оно — окно, вот она — сирень за окном. К окнам подходить вообще было запрещено. Они однажды позволили себе попустительство, и кто-то меня сфотографировал из окна на кухне. Так потом им головомойку устроили, и они стали и от окон меня гонять.

Конечно, психологически все это непросто, но вместе с тем довольно забавно. Если этот быт точно описать, может получиться интересное чтиво.

— Кстати, такие условия жизни способствуют творческому вдохновению?

— Когда я сидел в тюрьме, я был вообще лишен информации. Что происходит вообще? Пока я не давал показаний, я тупо, глухо сидел в камере, не зная ни того, что будет со мной, ни того, что происходит снаружи. Поэтому я стал ходить на допросы и так называемые беседы — допросы без адвокатов — только для того, чтобы по их вопросам как-то ориентироваться, что куда двигается.

В такое время в голове не остается места ни для чего другого. Это ведь не жесткий диск, где в одном кластере информация про тюрьму, в другом — про поэзию. Нет, все это единое целое. И время шло очень медленно. Вообще время — это не объективная категория, а субъективная. Так, как день тянется в тюрьме, он не тянется нигде. Только в детстве были подобные по продолжительности дни. Так что тюрьму в каком-то смысле можно соотнести с детством. Только иногда, чтобы как-то себя занять, я пытался что-то писать. Ну, какие-то стихи написались, не без того.

— А сейчас, когда основное напряжение спало, возьметесь за перо?

— Никакое напряжение еще не спало. Когда мне открылась вся картина, которая выписана под названием «Независимая Беларусь», напряжение только возросло. Потому что ситуация в стране в результате действий власти и непосредственно господина Лукашенко стала критической для самого существования этого государства. Поэтому опять бедному Некляеву не до стихов.

— Как вы восприняли окончание домашнего ареста?

— Больше всего была рада Ольга. Я наконец-то увидел на ее лице счастье. Но вообще смешно: она сегодня утром проснулась и дверь по привычке от КГБешников прикрывала. Но их больше нет, хотя они понаставили тут жучков. Но она меня сегодня в ванну затащила, воду включила и стала говорить, что сейчас уходит к подруге. А я отвечаю: подожди, Оля, во-первых, их тут нет, а во-вторых, что это за тайная информация?

— Чем займетесь теперь?

— Во-первых, надо разобраться, что случилось с структурой нашей кампании «Говори правду». Многие просто эмигрировали. Других посадили. Кого-то повыгоняли со всех работ. Буду пытаться всех их вызволить. И своих, и вообще всех: тут чужих нет. Это же ужас. Я этих девчонок и мальчиков знаю лично. Он или она пришли на Площадь — и за это четыре года в тюрьме. Просто с ума сойти.