«С того света бежим». Вспоминают дети войны

Это поколение людей, которые со слезами на глазах вспоминают о своем детстве. Им никто не объяснял, почему началась война. Они видели горы трупов, слышали звуки расстрелов, но была надежда, что им удастся спастись. Дети войны вспоминают, как они жили в самое страшное время.

Петр Ермолович, 83 года

— Когда началась война, мне было восемь лет. Жили мы в Подболотье, теперь это Зеленый луг. Я хорошо помню, как бомбили немцы. Минск горел неделю.

Отца моего забрали практически сразу, а с ним еще троих родственников. Кто-то из соседей заложил, что у него было знамя полка. Предательства во время войны много было. Иногда даже брат сдавал брата.

Дома у нас всё подняли с ног до головы, даже на огороде это знамя искали, но не нашли. Батьку забрали в концлагерь, в Тростенец. Мы туда даже ходили. Но нам сразу ответили: живым он оттуда не выйдет, там его и сожгли.

В семье нашей было пятеро детей. Мать одна работала, чтобы нас прокормить. А смотрела за нами бабушка, ей тогда было 115 лет. Я к ней босиком ходил — от Зеленого луга до Волгоградской.

Нас быстро выселили из дома, его заняли немцы. Три семьи согнали в одно здание. Страх, как вспомнишь, так лучше не вспоминать ничего. Боялись выйти. Голодные, холодные. Мерзлая картошка, лушпаи — всё ели.

Я видел, как убивали людей, и не раз. В лагере военнопленные выбегали к реке, чтобы попить, а часовые их сразу расстреливали.

Однажды пошли в лес за ягодами, а нам навстречу целая толпа людей. Это были евреи, которых везли на расстрел. Мы сначала не поняли даже, что это за люди. «С того света бежим», — ответили они нам. Ну, мы можно, сказать вместе прятались в том лесу. И мы остались живы тогда, и они. Евреев, кстати, расстреливали и в районе парка Челюскинцев.

Один раз я мимо шел, а женщины мне какие-то говорят: «Ты что здесь ходишь? Убьют как свидетеля!» После того я до конца войны там не появлялся.

Убитые во время войны лежали просто на улицах. На проспекте неделями висели трупы, пока следующих не повесят. Люди все это видели, но что мы могли поделать? Скажешь что-то — и тебя тоже повесят.

Ольга Ермолович, 79 лет

— Моя деревня Юзефово Смолевичского района. По нашей дороге немцы ехали эшелонами. Наш дом заняли полицаи из соседней деревни. Он стоял на горке, поэтому они оттуда наблюдали. А мы все ушли в болота.

Немцы и там искали партизан. А нас четыре семьи были в этом болоте. Там одна женщина, Наташа… У нее грудной ребенок начал плакать. Ну как она продаст всех? Начали на эту Наташу кричать: делай, что хочешь, уходи одна, дай нам пожить. Стали ругаться. И она утопила его прямо в этом болоте. Мы сидим, а рядом дитё это. 

В деревне наш дом сожгли. Остался только сбитый с досок сарай. Я, брат и младшая сестра в нем жили, а мама и еще восемь детей — в деревне на квартире. Нас ведь у родителей было 11. После войны осталось пятеро. Меньшие все умерли от холода и голода. Кладбища у нас в деревне не было. После войны папа носил ящик с телом. Подозвал меня, говорит, попрощайся. Я смотрю, там девочка. Отец переложить ее хотел, а она рассыпалась вся. И остальных детей так перехоронили. Через несколько лет.

А такая нищета была. Я смотрю, Петя (супруг Петр Ермолович. — ред.) ближе к городу был, так они хоть что-то получали. Им Америка сильно помогала — продуктами и всем остальным. А мы были голые, босые и голодные даже после войны. Хлеба не видели, мерзлую картошку ходили собирать за восемь километров.

Супруги Ермолович

Я не знаю, что тогда были за законы, но книги для школы мы должны были покупать. Я полгода работала домработницей, чтобы потом купить учебники. Почему так было? До сих пор не понимаю.

Галина Денисова, 87 лет

— До войны я окончила четыре класса. Жили мы в комнатушке, в полуподвальном помещении рядом с оперным театром. Весь город ведь потом был разрушен, а оперный уцелел.

Когда наши отступали, из товарняков на пути выбрасывали продукты. Для солдат освобождали составы. Помню, как мы ходили на железную дорогу и собирали еду. А еще рядом с домом разбомбили магазин. Мы и там ковырялись, что-то находили. Потом ходили на молочный завод, выгребали все, что осталось. Мне даже масло один раз попалось. Вылизывали все бочки, но еда быстро заканчивалась. Тогда решили уходить к сестре, в Витебскую область.

Шли мы пешком, никакого транспорта не было. По улице Советской (нынешний проспект Независимости. — ред.), помню, гнали наших военнопленных. Такой поток был, что начиналась колонна возле старого аэропорта, а хвост был в парке Челюскинцев.

Когда шли рядом с железной дорогой, старались подходить ближе к вагонам, потому что выбрасывали что-то из еды. Фашисты, конечно, гоняли. Но женщины брали детей на руки, все-таки даже не каждый немец сможет ударить ребенка. Хотя мою маму так стукнули прикладом, что она до конца жизни чувствовала боль в руке.

Мы прошли Минск, еще несколько километров и сели у дороги отдохнуть. А мимо едут немцы на Москву. Одна машина остановилась. Смотрим, немец идет в нашу сторону. Мама, конечно, сильно испугалась. Но он принес нам хлеб, намазанный тушенкой. И потом остановил грузовую машину, чтобы нас довезли до Витебской области. Так что немцы тоже всякие были.

Когда приехали в деревню к сестре, узнали, что в доме ее сделали вроде как штаб. Переводчик сказал, что нам здесь оставаться нельзя. И сразу же местные начали предлагать: пойдемте к нам, пойдемте к нам. Это были совсем незнакомые люди, которые готовы были нам помочь. Так мы нашли новый дом — хозяин поехал в гости в Ленинград, а тут началась война.

Всю войну я болела. Ранили в руку, живот. Чудом спасли в местной больнице. Сейчас, когда вспоминаю, думаю: как мы тогда выжили?

Алла Бесман, 82 года

— Я родилась и всю жизнь прожила в Минске. Но во время войны мы с мамой и сестрами были на родине дяди, в Березинском районе. Там была сплошная партизанщина. В основном мы прожили в землянках всю войну. Все тифозные были, потому что на соломе спали, а там вши постоянно. Голодали страшно. Прошлогоднюю перемерзшую луковицу дадут на день, и живи, как хочешь.

В новый 1942 год мама родила сестру. Деток оставляли в лесу. Маме тоже советовали, но она не смогла. Роды очень тяжелые были, трое суток мучилась, истекала кровью. Сестра вся зеленая была, помню. Мать нечем отпаивать было. Роды у нее принимал партизан. И как только он уехал, в дом прибежали немцы. Видимо, кто-то им доложил. Полицаи тут же сдавали наших.

Говорят, что идет карательный отряд. Мы мигом собираемся и бежим в лес к партизанам. Они уступают нам свои землянки и идут дальше. На сером коне приезжает полицай с немцами. Нас всех выводят и гонят обратно в деревню. Заводят всех в один дом. Мы решаем, что пришел наш конец. Но потом нам приказывают делать окопы. Считай, повезло.

У младшей сестры был диатез. Ноги и руки были в сплошной коросте. Она чесалась сильно. Пришел к нам немец, построил всех по росту. Мы, конечно, испугались, что нас сейчас погонят куда-то, а он раздал нам по конфетке и дал сестренке мазь. Пару раз помазали, и всё прошло. Он нам показал, что у него пятеро детей, он не хотел воевать, его забрали на войну. И такие были.

Галина Дмитриевна (Денисова. — ред.) говорила, что помнит, как гнали советских военнопленных, а я видела тоже самое с немцами. Трупы вздутые лежали в Березине, топили их. Так что они тоже хорошо пострадали. Хватило всем.

Что случилось с теми, кто помогал немцам? Они старались уехать вслед за ними, потому что понимали — здесь их прикончат. Бросали детей в деревнях и просто убегали.

После войны в Минске всё было разрушено. На проспекте, улице Ленина практически ничего не осталось. Нас со школы гоняли чистить скверы. Город восстанавливался. Наш дом, кстати, уцелел. Я жила на Энгельса, 1. Теперь это музыкальная школа, в моей квартире класс. А раньше вообще был монастырь. Когда бомбили город, окна выбивались, а стены, метровые, остались.

Мы такую войну пережили, а сейчас ходим по судам, должны что-то доказывать. Дом наш 1952 года постройки. А сейчас нам хотят надстройку сделать. Если от нее этот дом сложится, что тогда? Мы должны погибнуть под обломками?

Мы всю жизнь проработали на военном заводе. И город восстанавливали, и на субботники все ходили. Обидно, что сейчас с нашим мнением никто не считается.