Светлана Алексиевич: я не крепостной белорусской культуры, я свободный человек

Интервью Светланы Алексиевич немецкой газете Frankfurter allgemeine Zeitung приобрело скандальный характер на родине писательницы — в Беларуси. Алексиевич раскритиковали за неуважение к родной культуре и белорусскому языку. Хотя оснований для нападок на себя Светлана Александровна не давала. Скорее, имели место, как сейчас принято говорить, «трудности перевода».

По версии Frankfurter allgemeine Zeitung, отвечая на вопрос, почему она не пишет на белорусском языке, Светлана Алексиевич сказала следующее: «Я пишу только по-русски и также считаю себя представительницей русской культуры. Белорусский язык очень крестьянский и литературно недозрелый». 

 

Впоследствии в комментарии белорусской службе радио «Свобода» писательница объяснила, что не говорила такого: «Это тот случай, когда на текст и дух интервью наложилась личность человека, который его делал… Я никак не могла сказать того, что написано в тексте интервью. Это совсем не соответствует моим убеждениям. Я всегда говорила, что у меня две матери — белорусская деревня, в которой я выросла, и российская культура, в которой я воспитывалась…». 

Корреспондент Frankfurter allgemeine Zeitung Керстин Хольм, бравшая интервью у Алексиевич, считает, что имеет место быть простое недопонимание. Об этом Хольм заявила в комментарии для Naviny.by.

По ее словам, она хорошо запомнила так задевшие некоторых слова о том, что белорусский является языком крестьянским и недозревшим литературно: «Я записала себе эту формулировку буквально. Она сказала, и я в этом уверена почти на 100%, два слова: про то, что язык крестьянский и недозревший литературный язык. Я еще раз проверила свои записи — и там это «крестьянский» и «недозревший» точно было».

Керстин Хольм говорит, что ничего от себя не добавляла и никаких формулировок не изменяла.

«Не думаю, что подала слова писательницы иначе, — объясняет она. — Скорее всего, все потому, что это было коротко, из контекста, и мы не так подробно развивали эту тему. Интервью — такой разговор, очень много разных вопросов, и данный вопрос немножко коротким получился. Это тема просто не вкладывалась в горизонт нашего разговора. К тому же, она говорила о том, насколько ее вдохновляет провинция, ее жители, природа. И, думаю, ясно, что, конечно же, вдохновляет ее и белорусский язык. Мы просто не затронули эту тему подробнее».

Как заметила Керстин Хольм, слова Алексиевич о том, что у нее две матери — белорусская деревня и русская культура, «можно воспринимать как уточнение и развитие» темы языка, которая была затронута в интервью Frankfurter allgemeine Zeitung.

«И, конечно, эти слова не несли никакого негативного оттенка. Я никакого негатива не услышала во время разговора и не вижу в самом тексте, — говорит она. — Как можно их воспринять негативно? Многие черпают вдохновение в провинции. Провинциальный и крестьянский — то, без чего искусство в принципе не может жить. Я, честно говоря, так восприняла ее ответ, что русский язык является тем языком, на котором нужно писать, если ты хочешь быть услышанным большим количеством людей. А у белорусского все же меньшее количество читателей. И это не означает никакого негатива по отношению к белорусскому языку. Понимаю, что обидеться можно на всё. Но то, что литературу на белорусском языке читает не такой большой круг людей — с этим спорить, думаю, никто не будет».

Сама Светлана Алексиевич считает, что всему виной сокращение разговора после обработки интервью, а также банальное несовпадение взглядов, вследствие чего неоднозначное высказывание было дано без пояснения.

«Я же не камикадзе, чтобы говорить такие вещи. Тем более, так грубо формулировать это. Я говорила гораздо тоньше и искреннее, — отметила Светлана Алексиевич в комментарии для Naviny.by. — Мы общались два часа, а интервью получилось не такое уж большое. И журналист была вынуждена, как часто это бывает, что-то обрабатывать, что-то концентрировать. Мы говорили о том, почему я не пишу на белорусском языке. И она, обладая не полным знанием о том, что происходит в Беларуси, сделала такой вывод».

«Ничего обидного в том, что я назвала белорусскую культуру деревенской, то есть, народной, нет. Посмотрите, кто у нас говорит на белорусском языке? Разве у нас люди в городах говорят на нем? Пройдите по городу — чудом будет, если вы услышите где-нибудь человека, говорящего по-белорусски, — замечает она. — И вот какая в таком случае это культура? Я не говорю, что это хорошо, я говорю об этом с болью, сожалением. Но это факт… Когда мы говорили о том, почему язык неспелый, то я вспоминала то, что он долго притеснялся польским присутствием, затем сталинской властью, затем появилась «наркомовка», и это стал уже не белорусский язык. Что, он развивался? Имел такую возможность? Может, над ним поколения работали? Этого же не было. Что тут обидного?».

По словам Алексиевич, никакого пренебрежения к белорусскому языку, как пишут в комментариях на форумах, у нее нет: «Чтобы так заявлять, надо не читать мои книги, и совершенно не понимать, чем я занимаюсь вот уже 35 лет. Я не крепостной белоруской культуры, я свободный человек. Но я люблю свой язык, свой народ. И люблю не меньше, чем участники форумов». 

Себя Алексиевич называет «мощным раздражителем» для некоторых: «А уж если ты признаешься в любви к русской культуре, то как, пишут некоторые, я уже и «друг Лукашенко», и «агент КГБ». И начинаются вот эти племенные пляски с саблями, что ты не так любишь, что ты не то любишь… Что же это такое? Это уже что-то старое, нафталиновое. Сегодня уже совсем другой мир, другие проблемы. А ты внезапно оказываешься посреди какого-то примитивного понимания жизни и работы писателя… Да, я всегда признаюсь в любви к русской культуре. Но при этом говорю, что если русская культура — мое мировоззрение, то белорусская культура — моя душа».

Говоря о негативе, который вызвало интервью среди белорусской интеллигенции, писательница заметила, что «вообще вся энергия нашей элиты ушла в споры о том, на каком языке ты говоришь»:

«Вместо того чтобы бы что-то делать, как-то противостоять тому, как мы живем, нам всегда надо найти врага, даже из тех, кто мог бы быть нашим другом. И на это у нас уходит вся энергия и все силы. Это происходит и в оппозиции, и в гуманитарной тусовке. Некоторые берут «бацькаўшчыну» и ходят с ней как с ружьем, и для них, если ты не говоришь на мове «бацькаўшчыны», значит, ты враг. А то, что он сам при этом ни на мове «бацькаўшчыны», ни на каком-то другом языке ничего не может сделать, забывается. Я знаю некоторых белорусских писателей, у которых дети дома говорят по-русски и учатся в Европе. Это двойной стандарт. С одной стороны — культурный и политический. А с другой — реальная жизнь. Хватит обманывать самих себя. От того, что мы не можем посмотреть вещам прямо в глаза, и происходит с нами то, что происходит».